Если бы мы писали развернутую историю становления «диалогизма» в отечественной культуре, то нам никак нельзя было миновать и рассмотрение темы национального самосозна-пя. а также той роли, которую играло в нем понятие народности; мы должны были бы проследить историю возникновения и развития двух основных течений общественной жизни -40-х — начала 50-х годов, так называемого «западничества» и «славянофильства»; мы должны были бы показать, в какой хере утверждение данных форм национального самопознания, начавшись с чаадаевского сомнения в сколько-нибудь положительном значении русской культуры и протекая далее в условиях постоянного внутреннего «собеседования» с Европой, способствовало появлению позднее у «почвенников» (А. Григорьев, Ф. М. Достоевский) такого нравственного идеала, суть которого «оставляли не просто безотносительные данности национального характера, а весьма своеобразная «гносеологическая» абстракция. отражавшая диалогическую природу самого познавательного опыта и в содержательном отношении сводившаяся к пониманию чужой культуры; мы должны были бы показать, что подобный идеал, требовавший от русского для подтверждения его национальной идентичности превращения в «общечеловека», способного к адекватному восприятию инокультурной точки зрения, по своей природе был родствен идеалу, возникавшему в ходе межсоциального «собеседования» интеллигенции с народом, и что, наконец, оба эти идеала в процессе своего становления постоянно соотносились друг с другом, образуя до некоторой степени одно единое целое. Все это, повторяю, нам следовало бы проделать, если бы перед нами не стояла более ограниченная задача — наметить хотя бы в самых общих чертах основное направление развития «диалогизма» в отечественной культуре, связанное в первую очередь с социальными аспектами формирования «народнической» эпистемы.

Поражение России в Крымской войне ускорило осознание русским обществом невозможности дальнейшего сохранения прежних крепостнических порядков. Они оказывались нетерпимы теперь н�� только с точки зрения абстрактных гуманистических идеалов, но и с точки зрения самого будущего существования России. После знаменитой речи Александра II от 30 марта 1856 г., обращенной к московскому дворянству, всем стало очевидно, что отныне крестьянский вопрос переходит в плоскость практического своего решения.

Столь же очевидным стало и то, что эмансипация крестьян должна с необходимостью повлечь за собой изменение всего уклада российской жизни, и в первую очередь избавление образованного общества от неотвратимых «забот» служилого государства, простиравшихся от организации воспитания и содержания сограждан вплоть до наблюдения за формой покроя их одежды, наличием (или отсутствием) бороды, усов и т. п. Именно вторжение государственной регуляции в область частной жизни превратило последнюю в потенциальное поле гражданской деятельности, внутри которой даже обычный бытовой поступок, не имевший по своей сути никакого касательства к политике, в силу простого его несовпадения с принятой прежде нормой мог переживаться личностью непосредственным выражением неприятия ею современной действительности.