Еще в меньшей степени предрасполагали к диалогизму внутренние установки романтической личности. Их структура тяготела к законченному и последовательному эгоцентризму, при котором индивидуальная свобода человека в его душевный отъединенное становилась важнейшей разумной ценностью, а мир другой, противостоящей личности представал теперь лишь в качестве предела осуществления этой свободы. В отличие от сентименталиста романтик уже не только не испытывал потребности «смотреться» во внеположенную ему реальность, но скорее саму ее рассматривал отражением его же собственной души. И все же в главном, в том, что касается монологичности основополагающего принципа воспроизводимой романтизмом и сентиментализмом познавательной ситуации, это были близкород-«таенные явления. В частности, это проявлялось и в том, что мыт познания народа ставился и проводился ими в рамках полной «парадигмы путешествия», а сам субъект этого опыта— будь то «проницающий гражданин» Радищева или «наблюдатель нравов» и обычаев отечественных» декабриста Ф. Глинки — ¦о отношению к народу неизменно оказывался в позиции «отстраненного зрителя». «Путешествие» и «народ» в контексте «познания» и в данном случае продолжали нести в себе взаимно ориентированные и взаимно предполагающие смыслы⁵. Правда, спознавался» при этом уже не столько естественный общечело-¦ек, сколько самобытная, национальная сторона его души, которая, как и душа каждого отдельного индивида, в своей сущности мыслилась романтизмом независимой от внешних условий бытия, могущих лишь препятствовать ее творческому выявлению и затемнять ее «наносными пороками». Фольклор, нравы и обычаи русского народа приобретали для романтика значение я смысл именно в качестве самобытных форм выражения неизменного и вневременного национального духа; соответственно наблюдение над этими формами осуществлялось в рамках воспроизводимой романтизмом познавательной ситуации как некоторое возвращение к чистым, идеальным истокам народности, как изучение поучительного «остатка п��ежних времен», и это, в свою очередь, влекло осмысление самого фольклора искусством старины, а не социальных низов, что стало характерным для Пушкина. Образ современного романтику народа заслонялся теперь идеалом народности, лежащим к тому же в отдаленном прошлом. Этим понятием можно было легко оперировать в целях оправдания и подтверждения тех или иных гражданских позиций, часто диаметрально противоположных, но он, естественно, не допускал собеседования с собой, не предрасполагал к диалогизму, который только и мог поставить под сомнение основной принцип романтической личности — ее идеал ничем не ограниченной и абсолютной, индивидуальной свободы.

Нет, видимо, необходимости говорить о том, что подобные построения целиком соответствовали монологическим установкам романтизма и не порождали сомнений в их ценности. Хотелось бы только в этой связи еще раз обратить внимание на один хорошо известный факт. Даже для декабризма, явления крайнего революционного романтизма, сама постановка вопроса о «мнении народном» как самостоятельной и требующей учета «чужой» точки зрения,— вопроса, с которого русская культура в лице Пушкина начала свое движение в сторону диалогизма,—