Судя по этим строкам, переживаемая Радищевым познавательная ситуация была просто изначально чревата позицией «наблюдателя» (или, выражаясь словами А. Р. Воронцова, друга и покровителя писателя,— «зрителя без очков» [Радищев 1952, т. 3, с. 356]. Внутри ее объект исследования изначально конституировался как некоторое «чувствительное пространство», долженствующее быть увиденным во всей его протяженности, как двоящееся потенциальное «поле зрения», лежащее вовне и внутри субъекта. Освоение же этого «пространства», игравшего теперь роль основного психологического мотива, порождало одновременно и «путешествие проницающего гражданина» в смысле жанра, как наиболее естественный для повествования способ сцепления открывающихся «наблюдателю» картин крестьянской жизни, и его «Путешествие» в смысле антикрепостнической акции — акции, имеющей своей целью помочь согражданам поднять «завесу с очей природного чувствования», чтобы всякий смог увидеть «страдания человечества» и, увидев и проникшись ими, мог тем не менее обрести «веселие неизреченное» в самой своей душевной готовности к сопереживанию чужому страданию, в готовности через сопереживание ощутить себя соучастником «во благодействии себе подобных». Подчеркиваем еще раз: и жанр путешествия, и гражданская позиция автора в данном случае происходили из одного общего источника — специфически организованной познавательной ситуации, по отношению к которой они являлись соответственно формой ее разрешения и содержательным выводом из нее.

Дальнейшее повествование Радищева, вплоть до заключительного «Слова о Ломоносове», закономерно принимает форму путевых заметок. Сменяющие по ходу движения «проницающего гражданина» картины крестьянской жизни вызывают в его «чувствительном» сердце определенные отклики-переживания, к именно они, эти отклики, образуя второй план произведения, трансформируют путешествие внешнее, совершаемое в объективном мире, во внутреннее, сентиментальное, сопряженное с наблюдением над чувствами, вызываемыми крепостнической действ��тельностью.

Но вот минула Черная Грязь, последняя остановка перед Москвой; путешествие, собственно говоря, закончено, однако повествование длится далее, разрешаясь «Словом о Ломоносове».

Место и значение «Слова» в общем построении «Путешествия» чрезвычайно важны, и не только и даже не столько потому, что Ломоносовым, как это было однажды сказано, оптимистически завершается галерея образов крестьян. Суть здесь аключена совсем в ином. «Слово о Ломоносове» действительно замыкает «Путешествие», но не по внешней линии «галереи», а по линии внутреннего личностного конфликта создателя «Путешествия».

Говоря о Ломоносове и споря с ним, он как бы вновь возвращается к своим начальным, предуведомительным строкам и пытается от экспликации мыслей, побудивших его «начертать» «Путешествие», перейти к оценке своего слова с уже, так сказать, «онтологических» позиций; он продолжает, в сущности, решать собственную проблему, касающуюся воздействия слова ва души и разум современников, проблему, ощущавшуюся им тем острее, чем очевидней для него была необходимость радикального изменения «видимого пространства». И показательно, как он решает ее — находя «онтологическое» обоснование слова не в речевой стихии народа, не в «собеседовании» с иим, а в соотнесенности слова с актом творения мира: