3. В рамках разрабатываемой В. С. Семенцовым гипотезы естественно возникает вопрос: а кто же конкретно во время ритуала запускал в ход «машину» ритуального символизма, кто должен был превращать знание-информацию, зафиксированную в артхавадах, в некоторое медитативное действие? Значение этого вопроса для исследователя трудно переоценить, поскольку, если в текстах имеются эксплицитные указания на этот счет, тем самым автоматически подтверждается и его общая трактовка брахман как текстов, предназначенных для медитации. Отсутствие же таковых в ведийской традиции вновь ставит под сомнение все его далеко идущие построения. По мнению В. С. Семенцова (с. 31, ср. с. 120), такое эксплицитное указание есть — это АБ V.33, где действительно говорится, что жрец-брахман умом совершает половину жертвы (ср. КБ VI.5.16—17). Дело, однако, заключается в том, что из контекста совершенно ясно, что в данном случае разговор идет не о медитативной практике, а о чем-то совсем ином. Это высказывание помещено в разделе об обязанностях жреца-брахмана. В нем ни словом не упоминается медитация — согласно текстам, брахман должен был просто молча следить за ходом жертвоприношения и при обнаружении нарушений совершать искупительные жертвы¹⁰. Вряд ли нужно говорить, что прочитанные в таком контексте высказывания Айтарея- и .Каушитака-брахманы нельзя рассматривать как указание на ментальную деятельность по типу у. е. v., тем более что иногда и в самих текстах именно знание того, как совершается искупление, прямо сопоставляется с глаголом vid в формуле «кто .так знает». В качестве примера приведем КБ У1.7Л—3: «Воистину, тот (жрец-брахман) исправляет ошибки в жертвоприношении, кто совершает искупление с этими тремя ,восклицаниями. Знающий (vidvan) эти восклицания, когда к нему обращаются, пусть не говорит так: „Я не знаю (veda) этого". Воистину, тот знает (veda) все, кто знает (veda) эти восклицания». Сравнивая употребление глагола vid в формульной и обрамляемой части этого текста", нетрудно убедиться в том, что его значение характеризует «состояние знающего», но никак не медитативное действие, которое следовало актуализировать во время ритуала.

4. Еще одно направление, по которому может в принципе распространяться критика гипотезы В. С. Семенцова, состоит в анализе ряда устойчивых, «технических» оборотов, в которых непосредственно отражается понимание составителями брахман сути их собственной текстовой деятельности.

Наиболее примечательным с этой точки зрения является оборот «здесь нет ничего как бы скрытого» (natra tirohitam iva-sti), с которым сталкиваешься уже в самом начале Шатапат-ха-брахманы (1.1.1.2): «Смотря на жертвенный огонь, он принимает обет со словами: „О Агни, владыка обетов! Я выполню обет! Да буду я достоин этого, да достигну я успеха!" Ибо Агни — владыка обетов богам. Поэтому именно к нему он обращает эти слова. В словах: „Я выполню обет! Да буду я достоин этого, да достигну я успеха!"— нет ничего как бы скрытого».

В данном случае мы имеем две различные по типу артхава-ды к двум частям мантры. Первая из этих артхавад, трактующая слова обращения, является содержательной по своему характеру, вторая—скорее формальной, рефлексивной и излагает причину («отсутствие скрытого»), по которой, с точки зрения составителя, можно обойтись без комментария. Содержание последней части мантры, начинающейся со слов: «Я выполню обет!», не оставляет никаких сомнений в том, что «отсутствие скрытого» здесь следует понимать как «отсутствие скрытого смысла, отсутствие непонятного». Но если это так, если согласиться с тем, что необходимость в комментировании отпадала для составителя из-за семантической прозрачности мантр, то од-иовременно мы просто вынуждены будем признать, что основной мотив его текстовой деятельности как раз 'И заключался в объяснении скрытого смысла ритуальных действий.