Второй интересующий нас вопрос затрагивает специфику представлений традиционного субъекта о своей личности. Дело в том, что из всего сказанного ранее о дорефлексивном характере традиционного мышления следует, что процесс формирования аутопредставлений в данном случае должен существенно отличаться от имеющего место в современном «теоретическом» сознании, где он протекает преимущественно в плане внутреннего собеседования индивида с самим собой⁵⁷. Если данное предположение окажется верным, это не только вновь подтвердит правильность избранного направления исследования, но и одновременно выделит еще одну переменную в историческом отношении величину, которую наряду с другими можно будет рассматривать в качестве типологической особенности традиционной культуры.

Первым доводом в пользу нашего предположения служат те этнопсихологические исследования, которые были непосредственно нацелены на выявление принципиальной способности испытуемых делать объектом анализа свои собственные психические качества. Эксперименты, как это и следовало ожидать, показали, что традиционные испытуемые не в состоянии произвольно переориентировать свое сознание таким образом, чтобы рефлексивно описывать черты своего характера. При этом они либо совсем отказывались от сотрудничества с экспериментатором, либо относили вопрос к описанию внешних, материальных фактов их жизни, называя, к примеру, своей отрицательной чертой «плохого соседа» или «плохую одежду». Иногда, правда, испытуемые все же пытались давать характеристики своим особенностям, но, во-первых, это касалось почти исключительно конкретных форм внешнего поведения («медленно работаю» и т.п.) и, во-вторых, само их изложение в этом случае строилось обычно как пересказ чужого мнения (см. подробнее: [Лурия 1974, с. 147—162; ср. Рэдфилд 1964, с. 36]).

Данные результаты опытов хорошо согласуются с многочисленными этнологическими наблюдениями, свидетельствующими о том, что главная роль в формировании аутопредставлений при-шаллежит в традиционной культуре не псих��ческим особенностям индивида, а таким довольно «поверхностным», с нашей точки зрения, поведенческим факторам, как его социальный статус, физическая природа, принадлежащая ему собственность. [Вернер 1957, с. 419—426; Радин 1927, с. 52—53; Рид 1955, с. 256—257, 267; ср. Мид 1963, с. 149—150]. Осознание своей индивидуальности предстает по этим материалам не произвольным актом абстрактной, рефлексивной мысли, а протекающим в наглядном плане своеобразным ментальным процессом, который лишь очень условно можно назвать самоанализом. Построение интегрального аутообраза исчерпывается в данном случае выявлением ряда «поверхностных» точек, в качестве которых выступают прежде всего поведенческие (часто ритуализованные) «знаки внимания» (от почитания до осмеяния), оказываемые субъекту его родным социумом [ср. Ватсон 1970, с. 76, 81—83]. В этом квазирефлексивном процессе сознание оперирует чужими оценочными «мнениями», полностью сохраняя их изначально имплицитный характер. Чужое «мнение», оставаясь в ситуационной форме поведенческого акта, не преобразуется у субъекта в факт самооценки, в явление внутреннего рефлексивного собеседования. В результате вся мотивационная сфера его поведения, весь его внутренний духовный мир становятся практически закрытым и для него самого, и для всей культуры в целом. Каждый судит о своем поведении, ориентируясь не на такие чисто субъективные категории рефлексивного мышления, как вина, совесть и т. п., а на внешние их соответствия: в виде последствий поступка, стыда и т. п., предполагающие постороннюю поведенческую реакцию. Соответственно этика не принимает здесь формы вербализованного, категориального знания и, как единодушно отмечают все исследователи, остается непосредственно вплетенной в ткань повседневной жизни традиционного общества [Вернер 1957, с. 402; Радин 1927, с. 71—72; Фортес .1938, с. 34; Рид 1955, с. 257; Стэннер 1965, с. 218; Барт 1975, с. 153— 154 и т. д.).