Так, когда экспериментатор, желая помочь испытуемому, указывает, что некто («ОН») придерживается иного мнения, это расценивается не как подсказка, ведущая к решению задачи, а прежде .всего как основание для вынесения суждений о самой личности этого некто: «Нет, это сумасшедший человек так сказал!», «Нет, он дурак!», «Почему он сделал это?!», «Наверно, у того человека в крови какая-то мысль была» и т. п..

Ориентация на «лицо», провоцируемая психологическим «полем» эксперимента, легко просматривается и в той части протоколов, которую обычно принимают за обоснование проведенного традиционным испытуемым решения. Судя по имеющимся материалам, мотивы, определяющие в данном случае его речевое поведение, также формируются не в смысловом «поле» задачи, а на основе все того же психологического значения беседы, которое приобрел для испытуемого эксперимент. Складывается впечатление, что испытуемый не обосновывает своего решения, а просто втолковывает не вполне понятливому экспериментатору («ТЫ»), как обстоит дело в действительности. Он убеждает его, апеллирует к его личному опыту, указывает на самоочевидные и не требующие никаких доказательств вещи. Естественно, что непосредственное присутствие экспериментатора лишает испытуемого возможности давать прямые личностные оценки «ТЫ». Однако в неявном виде они все же имеются и здесь, и их нетрудно распознать за тем тоном, в котором испытуемый взывает к здравому смыслу беседующего с ним экспериментатора ^Ъй.

Решающее влияние исходной аффективной установки традиционных испытуемых на протекание их мыслительных процессов нигде не сказывается с большей силой, чем в той роли, которую играет «первое лицо» («Я») беседы-эксперимента а формировании смыслового «поля» задачи. Если, как мы видели выше, у членов контрольной группы отбор изображений получает смысл вне непосредственной связи с эмпирическим «Я» испытуемого и соответственно прямо ориентируется на объективно-системные, отвлеченные отношения между понятиями, то в группе носителей традиционной культуры, напротив, операции отбора становятся осмысленными и системными лишь благодаря прошлому житейскому опыту субъекта, т. е. лишь за счет непосредственного введения его эмпирического «Я» в исходные условия задачи. В данном случае мы имеем полное растворение смыслового «поля» задачи в психологическом «поле» эксперимента. «Я» испытуемого на протяжении всей процедуры опыта остается первым лицом диалога, ни на минуту не превращаясь в противостоящее себе «ТЫ»; недифференцированность «полей» оборачивается здесь полным отсутствием всякой рефлексивной напряженностн. Субъект оказывается целиком связанным с психологическим «полем» эксперимента, что лишает его возможности произвольно менять направленность своего сознания (прежде всего с самой операции группировки на то, как она производится, т. е. ра свою собственную психическую активность) и что на феноменологическом уровне выражается в его неспособности давать внеличностные обоснования создаваемым им классификациям.

Итак, в рамках предпринятого анализа выявилась вся существенность психологических различий, стоящих за абстрактным и конкретным способами группировок. Было показано, что с каузально-динамической точки зрения решающим моментом для однозначной оценки традиционного сознания должна стать не просто его очевидная склонность к созданию классификаций наглядно-действенного характера, но такой наиболее устойчивый его признак, как неспособность к произвольной, вербальной интроспекции. И именно на основании этого второго критерия мы не можем рассматривать в качестве исключений те упоминавшиеся ранее случаи, когда традиционные испытуемые создают вполне понятийные по виду группировки. Поскольку в этих случаях испытуемые также не приводят внеличностных обоснований своим классификациям, мы просто обязаны предположить, что перед нам<и здесь вновь явление, суть которого сводится к все той же типичной для традиционного сознания «связанности с полем».