Рассмотрим под этим углом зрения предвенечную обрядность невесты, начав с одного русского средневекового свадебного обычая. Согласно ему, утром в день свадьбы, когда у родителей невесты собирались ее родные и близкие, ей предписывалось лежать за занавеской на своей постели и не выходить оттуда. С точки зрения семантики этот обычай, накладывающий определенные ограничения на общение невесты с родней, несомненно, дублировал ее отъезд из отчего дома. С точки же зрения пространственных решений он представлял закономерную трансформацию последнего. Второе обстоятельство является менее очевидным, и потому на нем следует остановиться подробнее.

На уровне схем действий «дизъюнктивная» семантика отъезда была представлена в сознании идеальным образом активно преодоленного пространства, разделившего невесту с ее домашними. Это субъективное «пространство-дизъюнктор», сохраняя свою отрицательную семантику, могло свертываться вплоть до понятия границы. Но в ходе этого преобразования исходный образ неизбежно лишался активного, деятельного аспекта, и если в результате итоговая трансформация и оказывалась связанной с моторикой, то исключительно в плане наложения на нее определенных ограничений. Таким образом, свадебное «пространство-дизъюнктор», подчиняясь закономерностям смысловой топологии, способно было трансформироваться в образ межи, границы, препятствия и т. п., который, с одной стороны, ассоциировался с темой отделения, а с другой — с семантикой пространственной несвободы и соответственно моторной пассивности. Выход этого топологически преобразованного смысла на уровень обрядовой синтагматики как раз и давал разбираемый нами обычай, сводящийся к пространственному отделению невесты от родных посредством занавески и к ограничениям ® области моторики—не выходить, лежать.

Мы остановились на этом средневековом обычае столь подробно потому, что процессы, приведшие к его появлению, во многом определили всю предвенечную обрядность невесты классической русской народной свадьбы. На всем ее протяжении от сватовства до венца также прослеживаются обе отмеченные выше тенденции — и к пространственному отделению невесты,

³⁴ [Рабинович 1978, с. 15]. Сходный обычай бытовал ранее и у абхазов [Инал-Ипа 1954, с. 88, 105].

и к ограничению ее моторной активности. Первая находила свое отражение прежде всего в том, что в этот период свадебного обряда важнейшими ритуально маркированными местами пребывания невесты в родном доме становились чулан, куть, клеть и т. п.³⁵. Вторая была представлена более широким спектром обычаев, начиная с предписаний не покидать избы, двора и т. п.³⁶ и кончая полным запретом выполнять какую-либо сельскую или домашнюю работу®⁷.

На первый взгляд может показаться, что обе тенденции в предвенечной обрядности невесты, несмотря на их общие истоки, развивались вполне самостоятельно, притом по расходящимся направлениям. Семантика ограничения, как мы только что видели, действительно, могла актуализироваться в обряде вне всякой связи с реальным местом укрывания молодой от домашних и даже вообще лишаться изначально присущего ей пространственного аспекта. Но, как это ни парадоксально, именно благодаря такому расходящемуся направлению развития «дизъюнктивный» смысл свадебной обрядности невесты способен был находить новые и неожиданные формы выражения. Последовательное развертывание темы пространственной несвободы приводило в причитах к образу невесты, чье «жизненное пространство» сузилось до одной «половичинки»: