Для Раскольникова нравственный переворот происходит как бы мгновенно, «вдруг», минуя стадию осознания ¹⁵, и только в авторской перспективе читатель может судить о том, что это лецом. «Вор ворует,— говорит он Авдотье Романовне, разъясняя на примере свое отношение к ее брату,— зато уж он про себя и знает, что он подлец; а вот я слышал про одного благородного человека, что он почту разбил; так кто его знает, может, он и в самом деле думал, что порядочное дело сделал!»

¹⁵ Ср.: «Что-то как бы пронзило в ту минуту его сердце»; «Как это случилось, он и сам не знал, но вдруг что-то как бы подхватило его и как бы бросило к ее ногам»; «Все, даже преступление его, даже приговор и ссылка казались ему теперь, в первом порыве, каким-то внешним, странным, как бы даже и не с ним случившимся фактом. Он, впрочем, не мог в этот вечер долго и постоянно о чем-нибудь думать, сосредоточиться на чем-нибудь мыслью; да он ничего бы и не разрешил теперь сознательно; он только чувствовал».

«вдруг» наступило далеко не случайно. Подготовило его » предчувствие глубокой лжи в своих убеждениях, которое сам Раскольников расценивал, однако, как «тупую тягость инстинкта»; и «бессмысленный» бред о разъединивших человечество трихинах, мучительно отзывавшийся по непонятным для Раскольникова причинам в его воспоминаниях; и нараставшее отчуждение его от людей, зримо обозначившее непроходимую пропасть, которая пролегла между ним и всем остальным каторжным людом,— будто «он и они разных наций»; н, наконец, непонятный для него пример Сони, самым естественным образом сблизившейся в каторге с простонародьем.

Рождающееся в Раскольникове ощущение, что он уже не в состоянии многого понять ни в себе самом, ни в начавшей приоткрываться перед ним действительности, становилось реальной предпосылкой для более произвольного отношения к собственному «Я», для того чтобы все случившееся с ним могло переживаться «каким-то внешним, странным, как бы даже и не с ним случившимся фактом». Подобная отстраненность радикальным образом меняла исходную познавательную ситуацию, формируя условия для изживания «отвлеченной» его идеи — не логического опровержения ее с, так сказать, содержательной стороны, а именно для изживания структурообразующей функции идеи, отвечавшей ранее за былую монологическую замкнутость субъективного рефлексивного пространства Раскольникова.

«Вместо диалектики,— пишет Достоевский, характеризуя суть происшедшего переворота,— наступила жизнь, и в сознании должно было выработаться что-то совершенно другое». История постепенного обновления Раскольникова, постепенного его перехода из одного мира в другой, знакомства с доселе совершенно неведомою ему жизнью оставлена писателем за пределами повествования романа. Однако Достоевский не дает никаких оснований сомневаться в том, что дальнейшая история Раскольникова будет совпадать с возвращением его на родную «почву», что в ходе выработки своего будущего самосознания Раскольников, уже преодолевший «связанность» с «отвлеченной» от русской действительности индивидуалистической идеей, вернет себе жизненно-характерологическую сущность русского человека, усвоив в качестве своей глубоко личностной ауторефлексив-ной познавательной позиции народные установки на безусловное признание за собой греховного начала, являвшееся, по мнению писателя, необходимой предпосылкой для диалогического преодоления всякого отчуждения от людей.