В полном соответствии с этими представлениями и складывалось образно-семантическое пространство «Преступления и наказания». Два его крайних идейных полюса, ответственных за распределение и интенсивность всех основных глубинных смысловых линий, определявших сюжетное развитие романа, составляют образы Петра Петровича Лужина и Сони Марме-ладовой. Их противостояние имело для Достоевского принципиальный мировоззренческий характер, отражая полную непримиримость в сознании писателя двух типов личности, один из которых представлял законченную идею буржуазного и соответственно западного индивидуализма, а другой — столь же законченную евангелическую идею братской любви и милосердия.

Существенно, что оба эти образа до некоторой степени уже лишены в романе своей национальной определенности. Лужин для Достоевского — это русский-иностранец, русский-буржуа с полностью изжитой (в силу своей принадлежности к Tiers Etat) способностью к ауторефлексии и самоказни. Но и Соня предстает в романе как образ не вполне русский, правда, в данном •случае по причинам прямо противоположного свойства. Самовольно отрекаясь от своего индивидуалистического «Я» ради другого лица, казня себя за свою греховную жизнь и в то же время сознательно следуя избранному пути как единственно возможному для нее способу спасти от голодной смерти маленьких Мармеладовых, Соня в максимальной степени реализует в своем поведении православный (в понимании Достоевского) идеал всечеловечности, и в этом смысле она также выходит за пределы какой бы то ни было национальной определенности. Таким образом, функциональная роль этих действующих лиц романа оказывается в принципе тождественной. Оба они ограничивают, хотя и с разных сторон, о б л а с ть определения русскогочеловека, ту самую область, которой принадлежит и главный герой романа, Родион Раскольников, и все остальные его протагонисты — Разумихин, Порфирий, Свидри-гайлов.

Объединение последних в одну общую группу не является в данном случае чисто операциональной исследовательской процедурой. Текст «Преступления и наказания» не оставляет никаких сомнений в том, что вся эта группа уже для автора обладала определенным внутренним единством, и Достоевский вполне очевидным образом маркирует ее, делая соответствующих героев «сознателями» дорогих ему «почвеннических» идей.

Это касается не только безусловно положительного Разумн-хина или хотя бы субъективно-честного и лично благородного Порфирия, но даже Свидригайлова, чей самый отчаянный цинизм и разврат мог на первый взгляд полностью дискредитировать близкие писателю мысли®. Дело, однако, заключается в том, что подобного рода «идеологические» высказывания не были прямо связаны в полифоническом произведении ни с нравственной, ни с идейной характеристикой того или иного героя, привнесенной писателем. Они являлись функцией самосознания героя, и потому их принадлежность одному кругу идей указывает в данном случае на наличие общего связующего момента прежде всего в самосознании Разумихина и Свидригайлова. Последние обретают единство не просто как носители родственных идей, а именно в качестве субъектов, чей способ самоосознания, определяемый диалогическими установками, предполагал способность безусловно критического отношения к собственному «Я». Эта способность, совпадавшая, согласно Достоевскому, с жизненно-характерологической сущностью русского человека, делала их типичными образами русских людей по преимуществу, и только уже в этом своем качестве они закономерно становились «сознателями» отдельных «почвеннических» идей самого Достоевского.