Ряд подобных примеров можно было бы в принципе и продолжить. Однако главное для нас заключается в данном случае не просто в умножении примеров, а в демонстрации, пусть ¦ на очень ограниченном материале, того кардинального факта, что с точки зрения глубинных поведенческих установок активный тип «классического» нигилизма вовсе не представляется явлением исключительным, стоящим особняком в русской культуре; до него и наряду с ним существовали способы поведения, восходящие к тому же единому для них всех инвариантному началу— к отрицанию самой «частности» частной жизни.

Потенциально данная поведенческая установка уже сама по себе была чревата преодолением эгоцентрической направленно-ети индивида и формированием у него принципиально нового субъективного пространства с доминантой, перенесенной на «собеседника».

Политические события середины 50-х годов лишь ускоряли реализацию этой потенции, окончательно выявив ¦жкретное «лицо» второго участника диалога — народа. Его интегральный образ, приняв на себя функции структурообразующего личностного начала, определил суть новой культурной эпистемы, внутри которой отрицание абсолютной ценности частной жизни получило чрезвычайно конструктивный и действенный характер, постоянно выдвигая в качестве социального идеала общинное мироустройство, актуализируя стремление личности к «опрощению», «возвращению на почву», «хождению в народ», к «слиянию» с ним и т. п.

Радикальным образом изменилась вся познавательная, куль-туропорождающая ситуация. Если ранее в рамках парадигмы «обозревающего путешественника» тема народа конституировалась преимущественно как тема о народе, то теперь интерес сместился на отношение к нему. Сложилась такая познавательная структура, когда гуманитарный опыт, облекаясь в форму внутреннего диалога с «чужим» лицом, с необходимостью начинал включать в себя в качестве объекта самого субъекта вознания, а решение возникавшей при этом «гносеологической» проблемы понимания «собеседника» по сути своей стало совпадать с выбором жизненного пути и поиском нравственного самооправдания личности. Именно эти изменения личностно-мо-тнвационного порядка, трансформируя познавательную ситуа-щню, и предопределили выдвижение в качестве главной темы русской культуры отношение интеллигента к народу — ее разработка становилась теперь непременным условием и, более того, единственно возможным способом существования личности. Они же в конечном счете обусловили и то важнейшее конституирующее значение, которое приобрела литература для становления «народнической» эпистемы.

Уже современники отмечали особое положение русской литературы в сравнении с западноевропейской. Главное отличие виделось в том, что в исключительных условиях российской несвободы лишь беллетристы могли поднимать центральные для общества вопросы, которые на Западе помимо них обсуждались также и философами, и юристами, и историками. Доминирование литературы представало с этих позиций еще одним свидетельством общей отсталости России, свидетельством ¦ерасчлененности ее духовной жизни [ср. Новиков 1972, с. 84-85].