Очевидно, основные трудности, с которыми столкнулись авторы монографии, состояли в том, чтобы перейти от общих и, на наш взгляд, вполне справедливых положений о генезисе древней культуры к их последующему концепту а л ьно-методологиче-скому обоснованию и затем к исторической конкретизации. Причины этих трудностей следует, по всей вероятности, искать в самих традиционно сложившихся рамках исторического анализа древней культуры, когда практически игнорируется его многоплановый и междисциплинарный характер, предполагающий синтез различных областей гуманитарных знаний. Думается, определенную помощь в преодолении указанных трудностей могли бы нам оказать неоднократно предпринимавшиеся попытки исследователей ряда специальностей (в первую очередь этнографов и психологов) разработать свои модели исторического развития древней культуры.

Так, отдельные этнографы, отталкиваясь от наблюдений над отсталыми, «традиционными», бесписьменными обществами с неразвитыми гражданскими отношениями, предполагали, что культуру этих обществ можно в принципе соотнести с культурой первобытной эпохи. В итоге формировался необходимый исходный фон, рельефно обозначивший те явления древней культуры, которые не находили аналогов в предшествующей культурной традиции (прежде всего письменность, ср. [Гуди, Ватт 1968; Хортон 1967; отчасти Редфилд 1964]) и в которых можно было бы усмотреть движущую силу интеллектуального развития древнего человека. Скептически оценивая достоверность подобных реконструкций, историки древности обычно оспаривали саму возможность проецирования в столь отдаленное прошлое данных современных нам отсталых народов, в большинстве случаев действительно уже испытавших то или иное воздействие цивилизации и, несомненно, проделавших за истекшие тысячелетия определенный путь развития. Однако, на наш взгляд, если здесь и упрекать этнографов, так не за обращение к материалу отсталых обществ, а за то, что, используя его при реконструкции, они недостаточно глубоко проникали в типологическую сущность исходной для них «традиционной» культуры, в результате чего во >все их построения, касающиеся интеллектуального развития древнего человека, вносился элемент произвольности, а решающее значение приобретали в целом довольно поверхностные, вторичные факторы (к примеру, та же письменность).

Надо сказать, что такая постановка вопроса, нацеленная против иллюстративного использования этнографического материала, вполне согласуется с разрабатываемым в советской этнографии историко-типологическим методом реконструкции первобытного общества. Его суть, если следовать В. Р. Кабо (1979), состоит в повышении стадиальной репрезентативности современного нам этнографического материала за счет освобождения последнего от всего конкретно-исторического и индивидуального с одновременным выявлением присущих ему общих типологических черт и признаков. Применительно к интересующей нас проблеме историко-типологический метод предполагает и требует, чтобы мы, преодолевая ограничения хронологического порядка, попытались привести и первобытную и «традиционную» культуру к некоторому общему знаменателю, который, будучи по отношению к ним определяющим, сущностным фактором, дал бы нам основание сказать, что обе они являются двумя разновидностями одного типа культуры. Таким образом, этот метод в принципе открывает перед нами возможность, по крайней мере логическую, по-иному взглянуть на проблему реконструкции первобытной культуры и ориентирует наше внимание на поиски «общего знаменателя», удовлетворяющего сформулированным выше условиям. Однако он оставляет все же неясным, в каком направлении следует вести наши поиски, каким образом можно наполнить содержанием логическую схему, вытекающую из существа данного метода. Ответ на эти вопросы дает, как нам кажется, активно разрабатывающийся в отечественной психологии деятельностиый подход к культуре и мышлению.